Она не выходила из этой темной и душной комнаты весь день. С самого раннего утра. С того самого момента, когда подошла к кровати Эрерху, тихо ее позвав, и поняла, что та уже не отзовется… что она уже ничем не сможет помочь… и, хотя она знала, что так и будет, но все-таки ноги не держали ее. Она села прямо возле ложа умершей и тупо уставилась в одну точку. Во рту почему-то появилась горечь…
Именно сейчас ей вспомнилось, как долго тянулись эти последние три дня, как стонала во сне несчастная отмучившаяся, как шептала что-то в бреду и металась по кровати, вцепившись руками в одеяло… Но теперь она лежала среди одеял, будто спала самым мирным сном, будто и не было никаких мучений и стонов… И на губах ее застыла легкая улыбка, словно она была в самом прекрасном месте на земле…
Наверное, так и было…
Сидя здесь, у кровати, на полу из затертых досок, она словно сейчас видела Эрерху в их последний разговор…
В неверном свете свечи, на кровати со скомканными простынями и вся в холодном поту, она тихо позвала ее:
–Хельга… – ее голос был еле слышен, словно шуршание осенних листьев за окном, словно шелест высохшего пергамента. – Хельга… подойди…
И она подошла. Хотя ей было страшно, и мелкая дрожь била все тело. Женщина судорожно протянула руку и уцепилась за ее подол. Невидящим взглядом она уставилась в потолок. Ее лицо – некогда прекрасное и молодое – было высохшим, с темными, почти черными, кругами под глазами, волосы, что в юности текли медной рекой по плечам, спутались и давно потеряли свой прелестный цвет, губы потрескались… ее беспрестанно мучил кашель, и каждый раз, когда после очередного приступа она откидывалась на подушку, на губах выступала кровь…
– Хельга… ты должна меня выслушать и запомнить все, что я скажу…
И ей ничего не оставалось, как кивать и протирать лоб больной холодной водой.
Она видела, как трудно было говорить Эрерху. Ее голос иногда пропадал совсем, теряясь в полутемном пространстве комнаты, отчего некоторые слова были неразличимы… Но Хельга не особо запоминала то, о чем говорила больная. Она сама просто не могла сосредоточиться, мысли путались и метались, словно в бреду. Внутри едкой ледяной жидкостью растекался страх… Как по заколдованному кругу, она спрашивала себя, что будет дальше?.. Всевышний Митра, что будет, когда она останется одна?.. Что?..
И словно отвечая на ее вопрос, Эрерху рассказывала ей, что ее ожидает. Она рассказала ей все о том, что скоро случится. Она увидела это во сне. Эрерху сказала, что через три дня она уйдет к праотцам, и что именно в этот день, когда солнце будет клониться к закату, к ним придут демоны – одетые в железо. И демоны повергнут в ад их дома и заберут жизни их мужчин, и искалечат их детей, и обесчестят их женщин. Но она уже не увидит всего этого… Они сожгут ее тело в пламени адового огня. Но она, Хельга, не должна волноваться. Она видела во сне… все будет хорошо… ей будет знак… она должна просто следовать судьбе… Она не останется одна… и все будет хорошо…
Потом она попросила пергамент и сок можжевельника. Он давал красно-бурый цвет, и им она писала свои странные письмена. Еле различая что-то в тусклом свете, она писала всю ночь, прерываемая приступами кашля. Писала, покуда хватало сил. Потом она отдала свитки Хельге.
– Здесь все, что я не успела рассказать тебе… я не имела права заносить на пергамент эти знания, которые передавались только из уст в уста многие века… Надеюсь, боги простят меня… Ведь ты должна знать… Сохрани их… прочитай… но не сейчас, – тут же добавила она, взяв Хельгу за руку и будто мешая ей заглянуть в пергамент. Пальцы Эрерху были сухими и невероятно горячими. – Потом… придет время… Главное, помни, что все будет хорошо… Будь сильной… Прими мой уход спокойно… Всевышний Митра позаботится о его дочери…
Эрерху устало отвернулась к стене, глаза словно покрылись мутной пленкой, и взгляд стал невидящим… Она заметалась по подушке, снова что-то нашептывая на своем древнем языке, на котором всегда обращалась к силам природы и которого Хельга так и не узнала…
Хельга молчала. Она стояла и смотрела на Эрерху, чувствуя, что ничем не сможет помочь. Сок трав и отвары, которые она готовила все эти дни, уже не могли спасти ее. Именно тогда, когда она увидела ее высохшее лицо и мутный взгляд, до Хельги вдруг дошли произнесенные ранее слова. Эрерху говорила, что умирает. И Хельга остро ощутила правдивость сказанного, и словно волной ее накрыло осознание этой еще не случившейся потери. Она села на пол возле кровати, как сидела сейчас, и положила голову на влажную простынь больной. Ей было так тоскливо, так одиноко, так страшно, особенно в этой полутемной комнате… Слезы покатились по щекам горячими солеными дорожками.
– Эрерху… Эрерху… Эрерху… – она не могла остановиться и повторяла все снова и снова сквозь всхлипы ее имя… и ей казалось, что спустя еще миг, спустя одно мгновение, знакомая ладонь опустится ей на голову, успокаивающе погладит ее, как бывало раньше, и родной голос тихо и нежно произнесет: «Ну-ну, дитя мое… не плачь…»
Хельга сидела, уткнувшись головой в кровать, слушая стоны Эрерху, и все ждала…
…Больная так и не пришла в себя. Все три дня она была в горячем бреду, что завладел ее телом и разумом. И Хельга сидела рядом с ней все это время, держа ее горячую руку в своей. От недосыпания, ей самой казалось, что она бредит… Но она все так же протирала ей лоб. Все также пыталась поить бульоном и отваром из трав. И убеждала себя, что Эрерху все-таки ошиблась – она не умрет, она просто говорила это в бреду… скоро жар спадет… Она ведь сказала, что все будет хорошо… Она не умрет… однако в глубине души Хельга сама себе не верила. Беспокойство час за часом точило ее изнутри…
И вот теперь, когда она смотрела на умиротворенную застывшую улыбку Эрерху на мертвенно-бледном лице, ей почему-то становилось спокойнее. Словно все напряжение этих дней разрядилось в логическую развязку, словно все встало на свои места…
Но слезы продолжали литься и литься. Не обращая на это внимания и безрезультатно смахнув их тыльной стороной руки, Хельга заставила себя подняться. Она поцеловала умершую в лоб, затем методично, словно смотря на себя со стороны, совершила ритуал омовения, натерев ее тело маслом мирты, заплела волосы Эрерху в косы и одела ее в лучшее платье – из тяжелого темно-зеленого сукна – цвета лесной чащи, с золотой вышивкой по вороту. Эрерху так любила его. Приподняв голову умершей, Хельга надела ей на шею амулеты и талисманы, которые она всегда носила. А затем убрала ее ложе цветами.
Она прочитала по памяти короткий монолог на латыни, который однажды зазубрила наизусть по просьбе Эрерху еще в детстве, и который потом иногда произносила над умершими в деревне, когда сама Эрерху не могла этого сделать. Там говорилось о путниках, что находят дорогу и идут на свет во мраке, о тех, кто встречает этих странников на далеком прекрасном острове Авалоне, куда отправляются души волшебников, о том, что когда-то этот путник встретится с теми, кого покинул, а сейчас нужно пожелать ему доброго пути… Хельга не знала точного перевода этих сложнопостроенных предложений и фраз, она владела латынью совсем чуть-чуть и лишь на разговорном уровне. Но тем не менее, слова проникали в самое сердце и успокаивали. Ее монотонный голос затих, и в комнате повисла тягостная тишина.
В молчании Хельга постояла минуту, глядя на постель. Такая красивая, в цветном платье и цветах, с улыбкой на губах, Эрерху казалась вымыслом из древних сказаний, прекрасным духом лесов. Настолько нереальной, почти прозрачной… она больше не принадлежала этому миру…
Чувствуя, как внутри все сжимается от невероятной тоски, Хельга отвернулась. Ей было больно, так невыносимо больно. И так пусто… так тесно дышать… Горло сдавило новыми приступами слез. Ее тихие всхлипы нарушали одинокий полумрак этой опустевшей комнаты…
Она не хотела думать, что делать дальше. Она боялась думать об этом. Отдаленным эхом на ум пришли слова Эрерху о том, что ей будет знак, и она должна последовать ему.
Стараясь подавить бесполезные рыдания и вытирая глаза, что уже начинали болеть от слез, Хельга взяла свитки Эрерху и, прижав их к груди, опустилась на стул возле окна.
Она стала ждать.